Tertium datur

Она села на рельсы и сказала:

— Ars longa, vita brevis.

Она всегда говорила только по-латыни.

Он посмотрел сначала на нее, потом медленным, не торопящимся взглядом осмотрелся вокруг.

В длинном и бесконечно однообразном тоннеле метро так скучно и неинтересно...

Она опять сказала:

— Vita longa.

Он никогда не понимал смысла ее фраз, таких, казалось бы, бессмысленных, но в то же время полных тайного космического смысла. Что она хотела этим сказать?

Возможно о том, что они оба бессмертны. Но это и так ясно, зачем же еще раз напоминать об этом. К чему напоминать о том, что они хотели бы не только забыть, но и потерять навсегда...

— Da, — она протянула к нему руку. Ее большие синие глаза, в темноте казавшиеся черными, смотрели не на него, а словно просматривали насквозь, как рентгеновские лучи.

Он подошел к ней и взял ее руку в свои ладони. Против обыкновения ее ладонь была теплая, нежная и мягкая кожа не обжигала, как обычно, ледяным прикосновением, а приятно ласкала, напоминая о мимолетности всего в этой жизни... Вернее, в этой вечности...

Она будто приглашала его сесть рядом. С минуту он колебался, но потом все-таки не решился опуститься рядом с ней. С сомнением взглянув на нее, он немного сжал ее ладонь, а потом вдруг отпустил. Ее рука медленно и плавно просочилась меж его пальцев и спряталась в складках платья.

Сколько прошло времени, а он так ничего ей и не сказал. Но теперь он уже не мог говорить. Это было совершенно невозможно, потому что теперь его голосовые связки редуцировались за ненадобностью. С самого своего рождения он так ни слова и не сказал. Это было не нужно. Да он и не знал, что именно стоит говорить. Теперь, когда прошло столько времени, он наверняка нашелся бы что-нибудь сказать. Но было уже поздно. Можно сказать, что именно поэтому между ними никогда не возникало споров и разногласий. Почти.

Она печально взглянула на него и отвернулась. Сейчас ей хотелось выяснить все до конца, все сказать ему, абсолютно все, чтобы, может быть... Нет, этого быть не может. Через некоторый промежуток времени все будет кончено, ибо нет ничего лучше, чем познать начало и конец.

Он это знал. Он прекрасно знал, что теперь ее не остановить. Все будет так, как и было предсказано там, среди звезд, где прошло их лучшее Время. Там, куда они никогда больше не вернутся, там, где можно познать миг бесконечности и временное пространство, там... где нет Конца. Но тем не менее, всем своим существом, каждой клеткой, молекулой, атомом они стремились туда, обратно, куда однажды прекратился для них доступ.

Он понимал, что это похоже на бред. Но ничего не хотел с этим поделать. Отчасти потому, что она не считала это безумством. Это можно было прочитать в ее глазах.

Ее глаза — это не просто анатомические парные органы, состоящие из материальных молекул, это ГЛАЗА, которые сами по себе являлись чем-то мистическим, особенным, неповторимым, сверхъестественным. Стоило ему взглянуть в ее глаза, как он уже не мог оторваться, преклоняясь перед их красотой. И тогда он понимал, что не имеет право смотреть в них, любить их, как и ее саму. Он понимал, что он ничтожество перед ней, не достойный ее. Он не смеет любить ее, но в то же время он понимает, что это ему необходимо. Каждый раз он боится увидеть в них свое отражение, чтобы в очередной раз не убедиться в своей ничтожности. Как он смеет находится в ее обществе с такой безобразной внешностью! Многие годы скитания по Вселенной изуродовали не только его душу, но и тело. Он был не просто страшен, он был ужасен. Внешность его никак не вязалась с его любовью к этому ангелу с синими глазами.

Она всегда смеялась над ним, когда он думал об этом. Она никогда не видела его лица, но знала, что глаза его слепы при ярком свете, что рот его превратился в складку на лице, что носа тоже нет, потому что его отрезали, когда он попал в плен к далонам. Она видела, что волосы его совсем поседели, они отливали стальным блеском в свете редких фонарей. Его лицо всегда было в тени, как и его правая рука, которая тоже всегда была в тени у него на груди, потому что она была подвязана, дабы она не болталась ниже колен. Она это все прекрасно знала, но никогда не видела. Даже сейчас, когда она сидела в метре от него.

Он никогда не мог противостоять ей. Но сейчас он впервые почувствовал ее слабость перед ним и его силу перед ней. Он хотел перебороть в себе это чувство, потому что он не мог чувствовать перед ней свою силу. Но она не разрешала ему этого делать. Она умоляла его стать сильным, чтобы она смогла дождаться конца, не упав духом. Он понял, что ее сознание начало колебаться, но теперь она не могла пойти назад. А не могла только по одной причине: не хотела.

Желания, вечно одни желания! Он понимал, что все это условно, но в последнее время и он поддался их дурному влиянию. У него тоже появилось ЖЕЛАНИЕ! ЖЕЛАНИЕ ЧТО-ЛИБО СКАЗАТЬ!!! Но он НЕ МОГ. И это было ужаснее всего — осознать свою беспомощность. Потому что беспомощность — это слабость, а слабость приводит к смерти. А ему так не хочется умирать. Потому что смерть для него — это жизнь.

Именно об этом она и сказала, в очередной раз вскинув глаза на сводчатый потолок. Он как всегда только кивнул, потом повернулся к ней спиной и ушел в глубь тоннеля. А он не имел права этого делать!

В ее голове происходили бурные мыслительные процессы. Она пыталась разобраться в нем, да и в себе тоже. Но у нее ничего не получалось. Обхватив голову руками, она сидела на рельсах и покачивалась из стороны в сторону. Он слышал за спиной тихий голос, напевающий странные псалмы дайноров. Она пела:

— Nec Hercules contra plures... — повторяя это много раз нараспев.

На этот раз он понял ее. Многие — это ее мысли. Она боялась своих мыслей, но продолжала с ними бороться. А они все появлялись и появлялись. Вот уже их слишком много. Она не выдержала и крикнула:

— Male!

Он повернулся и посмотрел на нее. Как она одинока во тьме, где единственным источником света является тусклый луч фонаря, освещающего железные рельсы, по которым уже не ходят поезда, как раньше. Она знала, что здесь не будет поезда, но она хотела его, она хотела лицом к лицу встретиться с тем, что ее ждет, что ей было предписано. Она хотела КОНЦА!

Он вернулся и снова посмотрел на нее. Он подумал: "Все еще может хорошо кончиться".

Он не мог говорить, зато он мог думать. А это важнее. А она умела читать его мысли.

— Circulus vitiosus.

"Я не знаю, зачем тебе это нужно. Но ты не сможешь изменить своей сущности".

Она покачала головой и заплакала. Без слез. После того, как она провела триста лет в анабиозе, ее слезные железы высохли. Но это не мешало ей приходить в отчаянье.

— Circulus vitiosus... — снова проговорила она, но еще тише и беззвучнее. Он с ней согласился.

Приведение в качестве доказательства того, что само нуждается в доказательстве — вот к чему приводит безысходность и желание мести. Может быть, что случится так, как она и хотела. Но лучше бы этого не было или пусть это будет прямо сейчас. Но так тоже невозможно. Он снова посмотрел на нее, будто сравнивал свои и ее возможности мыслить алогично, но это не привело ни к какому определенному выводу. Поэтому он решил оставить все как есть, чтобы не мешать ей своими глупыми мыслями.

— Entia non sunt multiplicanda praeter necessitatem, — на этот раз ее голос прозвучал неуверенно. Она подняла на него свои красивые глаза, желая увидеть ответ в его глазах. Но она не могла посмотреть в его глаза. Все, что ей оставалось, — это смотреть на его темную тень в общем сумраке тоннеля.

«Может быть, ты наконец-то перестанешь говорить по-латыни», — подумал он. Но она не поняла его. Она по-прежнему выражалась туманно и таинственно. Наверное, она сама не знала, что говорила, но ей хотелось произносить звуки, привнести что-то живое и осязаемое в это пустоту тоннеля.

А он ее не понимал. Он считал, что все должно быть так, как есть на самом деле.

Он был за то, чтобы Вечность управляла им. Она же сама хотела повлиять на Вечность. Своими слабыми силами.

А он не верил, что ей это удастся. Он знал, что она из племени дайноров, но все дайноры давно погибли в Великой Войне. Она тоже. Она уже познала две ипостаси, как и он: ЖИЗНЬ и СМЕРТЬ. Но ей этого было мало. Поэтому она хотела третьего. Она верила, что ТРЕТЬЕ возможно. И ненавидела его, когда он смеялся над этим.

Еще мгновение назад в тоннеле царила абсолютная тишина. Но теперь они оба услышали странный шум, постепенно приближающийся из недр. Она дикими глазами посмотрела в убегающую пустоту тоннеля, потом медленно перевела взгляд на него.

— Per viscera ad astra? — спросила она.

Он пожал плечами, потом посмотрел в шумный конец тоннеля и подумал: «Это невозможно». Это какой-то кошмар! Этого НЕ МОЖЕТ БЫТЬ!!! Они находились в тоннеле, в котором поезда не ходили многие биллионы лет! И, нá тебе!!! Как это может быть??? Это не укладывалось в его мозгу.

— Naturaliter, — спокойно ответила она. Теперь она улыбалась.

А он все равно не мог понять, откуда взялся этот поезд. Что это такое?!

А шум уже начал переходить из отдаленного эхо в нарастающий грохот. Но поезд еще все равно был слишком далеко. И тогда он понял, что песка в песочных часах осталось неумолимо мало.

Он подошел к ней и встал перед ней на колени. Она не смотрела на него, но положила ему свои ладони на плечи. Они опять были ледяными. Он взял их в свои ладони и впервые попытался согреть. И тогда он заметил на ее лице под золотистыми волосами горькую ухмылку.

— Mortui sunt...

Он не понял, кто именно умер. Но в следующий момент она добавила:

— Per procura...

Теперь он вообще не понял ничего. Как можно умереть по доверенности? Или это она умерла по доверенности.

Она опять улыбнулась и только качнула согласно головой. Потом обхватила ледяными пальцами его голову и притянула к себе. Ее ледяные губы нежно поцеловали его в лоб, потом она отпустила его и указала рукой прочь. Он встал и пошел, куда она указала. Так она попрощалась с ним.

Грохот приближающегося поезда уже отдавался по стенам. Он шел вперед, навстречу поезду. Он не видел, что с ней происходит. Он оставил ее там одну, одинокую во тьме тоннеля, где поезда не ходили биллионы лет... Заложив свободную руку в карман, он не останавливался, и уже слышал только грохот и стук колес. Вдруг до него донеслось, будто у него в мозгу возникла мысль:

— Sursum corda!..

Но это была не мысль, это был ее последний крик, обращенный к нему. И больше он не слышал ничего. Огромная махина на всей своей огромной скорости вылетела из тоннеля. Он невольно прижался к стене, но потом как ни в чем не бывало пошел дальше. Он в одну сторону, поезд — в противоположную, по направлению к ней...

Он не видел, что стало с ней. В тот момент, когда ее тело попало под колеса, он всем своим телом почувствовал боль. Но не физическую, а душевную. Больше он никогда не увидит ее, никогда не сможет прикоснуться к ее руке, посмотреть в ее глаза. Он любит ее. Нет, уже любил.

С этими горькими мыслями он пошел дальше. Медленно удаляющийся шум поезда мешал ему думать. Но вот грохот уже перешел в однообразный гул, а тот в свою очередь постепенно сошел на нет. А он все шел и шел. Потом остановился.

«Что же это было?» — подумал он. Вдруг ему захотелось вернуться, чтобы понять, что ничего не было. На мгновение ему показалось, что она не попала под поезд, что она вовремя опомнилась и миновала Конца. Но тут же он себя одернул: она последняя из дайноров, а они всегда тверды до конца. До самого последнего КОНЦА.

Печально вздохнув, он пошел дальше. Теперь он хотел как можно быстрее уйти отсюда. Он и представить себе не мог, что стало с ее прекрасным телом. Теперь все это превратилось в однородную массу. А может быть, что в момент соударения с огромной призрачной махиной она разлетелась на мельчайшие частицы, атомы, и распределилась по Вселенной, от бесконечности к бесконечности... Но больше всего он жалел ее глаза. Эти хрустальные бокалы нежности и безумия, мудрости и любви...

Больше он не мог уже думать об этом. Ему осталось только смириться. Но что он мог поделать с собственным упрямством!?

* * *

Неизвестно, сколько прошло времени, с тех пор, как ее не стало. Он стоял на одном месте и смотрел себе под ноги. Полное спокойствие сковало все его члены, он не мог пошевелиться, чтобы пойти дальше. Что-то его удерживало.

Он осмотрелся вокруг.

Но потом понял, что это глупо и бессмысленно. Поэтому он повернулся и пошел прочь.

И в этот момент он услышал:

— Tertium comparationis.

Оглянувшись, он ничего не увидел. Но теперь он все понял. Она познала КОНЕЦ, но она познала и третий вариант!

— Tertium datur!

Это было похоже на вызов. Она победила Смерть и Жизнь, она победила Вечность, она выиграла это сражение! Он понял теперь это целиком.

Теперь он уже твердо шел вперед, впервые в жизни он смеялся. Да, он не мог говорить, но дикий хохот гремел под сводами тоннеля. Она была права, она доказала свою правоту. Действительно, tertium datur!

Из всего этого на самом деле он понял только одно: она никогда не любила его, потому что если бы это было не так, она никогда бы не пошла на это, не оставила его одного в темноте ночи. Она осудила его на вечное скитание по Вселенной. Своим стремлением к Третьему она предала его.

Теперь его ждало что-то новое, безграничное — это Свобода. Впервые он почувствовал, что свобода — это то, о чем мечтаешь только взаперти. Что любовь — это только при избытке ненависти, что любишь жизнь только перед смертью. На самом деле нужно искать третье, чтобы было с чем сравнивать. Ибо только в сравнениях можно сполна познать всю Вселенную...

2000 г.

Переводы:

Ars longa, vita brevis — Искусство вечно, жизнь коротка

Vita longa — жизнь длинна

Da — дай

Nec Hercules contra plures — И Геркулес бессилен против множества

Male — плохо

Circulus vitiosus — Порочный круг, т.е. приведение в качестве доказательства того, что само нуждается в доказательстве

Entia non sunt multiplicanda praeter necessitatem — Не следует умножать сущности сверх необходимости

Per viscera ad astra — через утробу к звездам

Naturaliter — естественным образом

Mortui sunt — Они умерли